![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Американская терапия. Записки медсестры.
Oct. 18th, 2025 11:26 am Американская терапия. Записки медсестры.
Иногда мне кажется, что вся моя жизнь — это длинная смена.
Ты приходишь в госпиталь, надеваешь hospital scrubs.
улыбаешься пациентам, и между внутривенными линиями и выпиской
пытаешься понять, где заканчивается работа и начинается ты сама.
Мне тридцать.
Я родилась в Бруклине,
по документам — американка,
по ощущениям — между языками.
Дома у нас всегда пахло едой, мама постоянно что-то готовила,
и отбеливателем,
мама учила меня “держаться культурно”,
а папа — “не раскисать, Америка не любит плаксивых”.
Теперь я живу одна. Двенадцатичасовые смены в госпитале. Я там нужна, а дома - никому.
Он пришёл в госпиталь с жалобой на бессонницу.
Русскоговорящий, серое пальто, глаза усталые,
в руках — бумажный пакет с антидепрессантами, которые не помогают.
— Вы давно не спите? — спросила я, заполняя анкету.
— С тех пор как проснулся в новой стране, — ответил он.
Потом мы случайно встретились в русской булочной на Кингс-Хайвее.
Он покупал «русский хлеб», я — латте с овсяным молоком.
Он смотрел на хлеб, как на родину.
А мне он казался как редкий вид ископаемого: русский мужчина без пива и понтов.
Он пригласил в книжное кафе в Гринвич-Виллидж,
и я — удивительно для себя — согласилась.
Первое свидание было как первый приём у психотерапевта.
Я рассказывала про дежурства, налоги и ипотеку.
Он — про Петербург, про университет, про тоску по языку.
— Вы всё время говорите “там”, — отметила я. —
А тут вам что, не нравится?
— Тут я не живу, — ответил он. — Тут я существую.
— Вы правда тоскуете? — спросила я.
— Я не тоскую, — ответил он. —
Я просто не знаю, кто я без языка.
— Так учите английский.
— С чужим языком, я могу перестать понимать себя.
Мы начали встречаться.
Я привыкла всё планировать — даже эмоции.
Но с ним ничего не планировалось.
Он опаздывал, забывал,
всегда выглядел, как человек,
который ищет выход в здании, где нет указателей.
Он был другой.
Немодный, неловкий, иногда раздражающий,
но в его молчании было больше смысла, чем в разговорах моих американских ухажёров.
С ним я чувствовала себя не успешной,
а живой.
Иногда он читал мне свои старые статьи.
О России, о журналистике, о том,
как “страна перестала понимать слова,
потому что привыкла понимать только намёки”.
Я слушала,
и думала: вот парадокс —
он страдает от прошлого,
а я — от будущего.
Он говорил:
— У вас тут всё понятно. Налоги, страховка, цели.
А у нас — как погода: то оттепель, то мороз.
— Зато вы умеете выживать, — ответила я.
— А вы — жить, — сказал он.
Я не нашла, что возразить.
Через пару месяцев он сказал, что уезжает в Бостон —
работа на радио.
“Писать о России на английском языке.
Гениально, правда? Никто не поймёт, но заплатят.”
Мы встретились в парке.
Я принесла кофе,
он — неловкое молчание.
— Ты не скажешь “останься”? — спросил он.
— А ты не скажешь “поехали со мной”? — ответила я.
Он уехал.
Через месяц пришла открытка:
“Я всё ещё путаю структурные конструкции в английском
Спасибо, Марина, за правильную дозу тепла.
Без побочных эффектов.”
Я приколола открытку к холодильнику.
Рядом с расписанием дежурств.
И пошла на смену.
Пациенты, мониторы, кофе из автомата,
новый день.
Иногда, на ночном дежурстве, когда на этаже приглушают свет
и я остаюсь одна,
мне кажется, что вся эта эмигрантская жизнь —
одна большая больница.
У каждого — своя травма.
Одни лечат душу, другие — язык.
А я просто меняю перевязки,
чтобы хоть что-то не загноилось.
Если бы кто-то спросил, счастлива ли я,
я бы ответила по-американски:
I’m fine.
Но если бы спросили по-русски —
наверное, сказала бы честно:
“Живу. Работаю. Иногда вспоминаю.
И знаете — пока не больно.”
