Американская терапия. Записки медсестры.

[olindom]

 Американская терапия. Записки медсестры.

Иногда мне кажется, что вся моя жизнь — это длинная смена.

Ты приходишь в госпиталь, надеваешь hospital scrubs.

улыбаешься пациентам, и между внутривенными линиями и выпиской

пытаешься понять, где заканчивается работа и начинается ты сама.

Мне тридцать.

Я родилась в Бруклине,

по документам — американка,

по ощущениям — между языками.

Дома у нас всегда пахло едой, мама постоянно что-то готовила,

и отбеливателем,

мама учила меня “держаться культурно”,

а папа — “не раскисать, Америка не любит плаксивых”.

Теперь я живу одна. Двенадцатичасовые смены в госпитале. Я там нужна, а дома - никому.

Он пришёл в госпиталь с жалобой на бессонницу.

Русскоговорящий, серое пальто, глаза усталые,

в руках — бумажный пакет с антидепрессантами, которые не помогают.

— Вы давно не спите? — спросила я, заполняя анкету.

— С тех пор как проснулся в новой стране, — ответил он.

Потом мы случайно встретились в русской булочной на Кингс-Хайвее.

Он покупал «русский хлеб», я — латте с овсяным молоком.

Он смотрел на хлеб, как на родину.

А мне он казался как редкий вид ископаемого: русский мужчина без пива и понтов.

Он пригласил в книжное кафе в Гринвич-Виллидж,

и я — удивительно для себя — согласилась.

Первое свидание было как первый приём у психотерапевта.

Я рассказывала про дежурства, налоги и ипотеку.

Он — про Петербург, про университет, про тоску по языку.

— Вы всё время говорите “там”, — отметила я. —

А тут вам что, не нравится?

— Тут я не живу, — ответил он. — Тут я существую.

— Вы правда тоскуете? — спросила я.

— Я не тоскую, — ответил он. —

Я просто не знаю, кто я без языка.

— Так учите английский.

— С чужим языком, я могу перестать понимать себя.

Мы начали встречаться.

Я привыкла всё планировать — даже эмоции.

Но с ним ничего не планировалось.

Он опаздывал, забывал,

всегда выглядел, как человек,

который ищет выход в здании, где нет указателей.

Он был другой.

Немодный, неловкий, иногда раздражающий,

но в его молчании было больше смысла, чем в разговорах моих американских ухажёров.

С ним я чувствовала себя не успешной,

а живой.

Иногда он читал мне свои старые статьи.

О России, о журналистике, о том,

как “страна перестала понимать слова,

потому что привыкла понимать только намёки”.

Я слушала,

и думала: вот парадокс —

он страдает от прошлого,

а я — от будущего.

Он говорил:

— У вас тут всё понятно. Налоги, страховка, цели.

А у нас — как погода: то оттепель, то мороз.

— Зато вы умеете выживать, — ответила я.

— А вы — жить, — сказал он.

Я не нашла, что возразить.

Через пару месяцев он сказал, что уезжает в Бостон —

работа на радио.

“Писать о России на английском языке.

Гениально, правда? Никто не поймёт, но заплатят.”

Мы встретились в парке.

Я принесла кофе,

он — неловкое молчание.

— Ты не скажешь “останься”? — спросил он.

— А ты не скажешь “поехали со мной”? — ответила я.

Он уехал.

Через месяц пришла открытка:

“Я всё ещё путаю структурные конструкции в английском

Спасибо, Марина, за правильную дозу тепла.

Без побочных эффектов.”

Я приколола открытку к холодильнику.

Рядом с расписанием дежурств.

И пошла на смену.

Пациенты, мониторы, кофе из автомата,

новый день.

Иногда, на ночном дежурстве, когда на этаже приглушают свет

и я остаюсь одна,

мне кажется, что вся эта эмигрантская жизнь —

одна большая больница.

У каждого — своя травма.

Одни лечат душу, другие — язык.

А я просто меняю перевязки,

чтобы хоть что-то не загноилось.

Если бы кто-то спросил, счастлива ли я,

я бы ответила по-американски:

I’m fine.

Но если бы спросили по-русски —

наверное, сказала бы честно:

“Живу. Работаю. Иногда вспоминаю.

И знаете — пока не больно.”