Стихи Евтушенко.
Nov. 4th, 2015 08:56 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
olindomЕвгений Евтушенко
* * *
С. Преображенскому
Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы — как истории планет.
У каждой все особое, свое,
и нет планет, похожих на нее.
А если кто-то незаметно жил
и с этой незаметностью дружил,
он интересен был среди людей
самой неинтересностью своей.
У каждого — свой тайный личный мир.
Есть в мире этом самый лучший миг.
Есть в мире этом самый страшный час,
но это все неведомо для нас.
И если умирает человек,
с ним умирает первый его снег,
и первый поцелуй, и первый бой...
Все это забирает он с собой.
Да, остаются книги и мосты,
машины и художников холсты,
да, многому остаться суждено,
но что-то ведь уходит все равно!
Таков закон безжалостной игры.
Не люди умирают, а миры.
Людей мы помним, грешных и земных.
А что мы знали, в сущности, о них?
Что знаем мы про братьев, про друзей,
что знаем о единственной своей?
И про отца родного своего
мы, зная все, не знаем ничего.
Уходят люди... Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
от этой невозвратности кричать.
1961
Евгений Евтушенко. Стихотворения.
Серия `Самые мои стихи`.
Москва: Слово, 1999.
***
Андрею Вознесенскому
На «хвосте»
Хотел бы я спросить Андрюшу,
а помнит ли сегодня он,
как мы с ним жили душа в душу
под звуки собственных имен.
Они в божественном начале,
не предвещающем конца,
так упоительно звучали
в метро, в общагах, у костра.
Встречали нас в таком восторге
в Москве ветровки, гимнастерки,
и джинсы рваные в Нью-Йорке,
где тоже ждали перемен
веснушки, как глаза колен.
В стихах был свежий привкус утра,
а имена гремели столь
неразлучаемо, как будто
свободы сдвоенный пароль.
Но та свобода двух мальчишек была,
чтоб не был в ней излишек, —
под взглядами не снятых с вышек
гулаговских прожекторов.
Стучали кулачищем свыше.
Сдирали со щитов афиши.
Шуршали в уши,словно мыши:
«Не наломайте лишних дров!».
Мы их ломали непрерывно,
и как там с нами ни воюй,
бесстрашны были и наивны
и так раскованно порывны,
словно рискованные рифмы,
с губ, где не высох поцелуй.
А помнишь, вышли мы от Гии
Данелии — совсем другие,
чем иногда теперь, когда…
Забудем. Главное — Тогда.
Итак, мы вышли. В ночь. От Гии.
Ночь была тоже молода,
и ей, как нам, вовсю хотелось
в какую-нибудь завертелость
и безо всякого стыда.
Да и нечисты все стыды,
когда здесь Чистые пруды.
Мы оба, чтоб с народом слиться.
листали всю тебя, столица,
сначала ноги, после лица,
ища подружек «на авось»,
но отыскать не слишком строгой,
интеллигентно длинноногой,
родной души не удалось.
Мы уходились. Шли устало.
Но приключенье не настало.
А мимо шла «Аннушка» неутомимо,
не та,что с маслом тем коварным, —
а занятый трудом ударным,
заблудший на кольце бульварном
ночной трамвай под буквой «А»,
с облезло красными боками
и дребезжащими звонками —
родная женская душа,
единственная, кто в ту ночь
хотела нам двоим помочь.
А кто-то выглянул в окно,
глотая тряское вино,
и, басом пошатнув трамвай,
нам прохрипел: «Ребя, давай!».
«А ну догоним и — на хвост!» —
воскликнул я, легко, как тост,
тем более,что нам Булгаков
отеческих не сделал знаков.
И понеслись мы через шпалы
во все, нас ждущие, опалы,
и, будто нас пожар прожег,
на буфер сделали прыжок.
И вдруг — аж слышать мог Урал,
гимн репродуктор заиграл!!!
Как жаль, что нас не видел Гия,
когда, одетые вполне,
мы, как два мальчика нагие
на красном взмыленном коне,
тряслись под утро вместе с гимном
на том хвосте гостеприимном
в полупроснувшейся стране.
Потом, как водится в России,
в трамвай нас люди пригласили
и «Три семерки» из горла
нам родина преподнесла.
Автобусники. После смены.
С Марьиной Рощи. Джентльмены.
Сказали: «Мы не за рулем.
Есть вобла. Может, вобланем?».
Один, глядящий всех бодрей,
мне вдруг сказал: «Ведь ты Андрей?».
А кореш в несколько мгновений
Андрея разглядел: «Евгений?».
Мы, распрощавшись, хохотали,
как мы с тобой друг другом стали.
А что случилось после с нами, —
наверно, это мы не сами.
Мы сами — это только те
у «Аннушки», на том хвосте…
18 февраля 2005 г.
24.02.2005
* * *
С. Преображенскому
Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы — как истории планет.
У каждой все особое, свое,
и нет планет, похожих на нее.
и с этой незаметностью дружил,
он интересен был среди людей
самой неинтересностью своей.
У каждого — свой тайный личный мир.
Есть в мире этом самый лучший миг.
Есть в мире этом самый страшный час,
но это все неведомо для нас.
И если умирает человек,
с ним умирает первый его снег,
и первый поцелуй, и первый бой...
Все это забирает он с собой.
Да, остаются книги и мосты,
машины и художников холсты,
да, многому остаться суждено,
но что-то ведь уходит все равно!
Таков закон безжалостной игры.
Не люди умирают, а миры.
Людей мы помним, грешных и земных.
А что мы знали, в сущности, о них?
Что знаем мы про братьев, про друзей,
что знаем о единственной своей?
И про отца родного своего
мы, зная все, не знаем ничего.
Уходят люди... Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
от этой невозвратности кричать.
1961
Евгений Евтушенко. Стихотворения.
Серия `Самые мои стихи`.
Москва: Слово, 1999.
***
Андрею Вознесенскому
На «хвосте»
Хотел бы я спросить Андрюшу,
а помнит ли сегодня он,
как мы с ним жили душа в душу
под звуки собственных имен.
не предвещающем конца,
так упоительно звучали
в метро, в общагах, у костра.
Встречали нас в таком восторге
в Москве ветровки, гимнастерки,
и джинсы рваные в Нью-Йорке,
где тоже ждали перемен
веснушки, как глаза колен.
В стихах был свежий привкус утра,
а имена гремели столь
неразлучаемо, как будто
свободы сдвоенный пароль.
Но та свобода двух мальчишек была,
чтоб не был в ней излишек, —
под взглядами не снятых с вышек
гулаговских прожекторов.
Стучали кулачищем свыше.
Сдирали со щитов афиши.
Шуршали в уши,словно мыши:
«Не наломайте лишних дров!».
Мы их ломали непрерывно,
и как там с нами ни воюй,
бесстрашны были и наивны
и так раскованно порывны,
словно рискованные рифмы,
с губ, где не высох поцелуй.
А помнишь, вышли мы от Гии
Данелии — совсем другие,
чем иногда теперь, когда…
Забудем. Главное — Тогда.
Итак, мы вышли. В ночь. От Гии.
Ночь была тоже молода,
и ей, как нам, вовсю хотелось
в какую-нибудь завертелость
и безо всякого стыда.
Да и нечисты все стыды,
когда здесь Чистые пруды.
Мы оба, чтоб с народом слиться.
листали всю тебя, столица,
сначала ноги, после лица,
ища подружек «на авось»,
но отыскать не слишком строгой,
интеллигентно длинноногой,
родной души не удалось.
Мы уходились. Шли устало.
Но приключенье не настало.
А мимо шла «Аннушка» неутомимо,
не та,что с маслом тем коварным, —
а занятый трудом ударным,
заблудший на кольце бульварном
ночной трамвай под буквой «А»,
с облезло красными боками
и дребезжащими звонками —
родная женская душа,
единственная, кто в ту ночь
хотела нам двоим помочь.
А кто-то выглянул в окно,
глотая тряское вино,
и, басом пошатнув трамвай,
нам прохрипел: «Ребя, давай!».
«А ну догоним и — на хвост!» —
воскликнул я, легко, как тост,
тем более,что нам Булгаков
отеческих не сделал знаков.
И понеслись мы через шпалы
во все, нас ждущие, опалы,
и, будто нас пожар прожег,
на буфер сделали прыжок.
И вдруг — аж слышать мог Урал,
гимн репродуктор заиграл!!!
Как жаль, что нас не видел Гия,
когда, одетые вполне,
мы, как два мальчика нагие
на красном взмыленном коне,
тряслись под утро вместе с гимном
на том хвосте гостеприимном
в полупроснувшейся стране.
Потом, как водится в России,
в трамвай нас люди пригласили
и «Три семерки» из горла
нам родина преподнесла.
Автобусники. После смены.
С Марьиной Рощи. Джентльмены.
Сказали: «Мы не за рулем.
Есть вобла. Может, вобланем?».
Один, глядящий всех бодрей,
мне вдруг сказал: «Ведь ты Андрей?».
А кореш в несколько мгновений
Андрея разглядел: «Евгений?».
Мы, распрощавшись, хохотали,
как мы с тобой друг другом стали.
А что случилось после с нами, —
наверно, это мы не сами.
Мы сами — это только те
у «Аннушки», на том хвосте…
18 февраля 2005 г.
24.02.2005
